Облако в штанах
(Вступление)
Вашу
мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной
кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта
изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого
волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду
- красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки
ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не
можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться -
из
гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы
спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите
-
буду от мяса бешеный
- и, как небо, меняя тона -
хотите -
буду
безукоризненно нежный,
не мужчина, а - облако в штанах!
Не верю, что
есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как
больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
1
Вы
думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
"Приду в
четыре",- сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и
вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую
спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли
бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой
глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что
бронзовый,
и то, что сердце - холодной железкою.
Ночью хочется звон
свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь
в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая
-
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть,
маленький,
смирный любеночек.
Она шарахается автомобильных
гудков.
Любит звоночки коночек.
Еще и еще,
уткнувшись
дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского
прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,-
вон
его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
В
стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют
химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Что же, и этого не
хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с
кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,-
сначала прошелся
едва-едва,
потом
забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся
отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы
-
большие,
маленькие,
многие!-
скачут бешеные,
и уже
у
нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится,-
из
тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у
гостиницы
не попадает зуб на зуб.
Вошла ты,
резкая, как
"нате!",
муча перчатки замш,
сказала:
"Знаете -
я выхожу
замуж".
Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите - спокоен
как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
"Джек
Лондон,
деньги,
любовь,
страсть",-
а я одно видел:
вы -
Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюбленный выйду в
игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который
выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Дразните?
"Меньше, чем у
нищего копеек,
у вас изумрудов безумий".
Помните!
Погибла
Помпея,
когда раздразнили
Везувий!
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,-
а
самое страшное
видели -
лицо мое,
когда
я
абсолютно
спокоен?
И чувствую -
"я"
для меня мало.
Кто-то из меня
вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын
прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и
Оле,-
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые
изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из
горящего публичного дома.
Люди нюхают -
запахло жареным!
Нагнали
каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите
пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезненные
бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
На лице обгорающем
из
трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не
могу.
У церковки сердца занимается клирос!
Обгорелые фигурки слов и
чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться
за небо
высил
горящие руки "Лузитании".
Трясущимся людям
в
квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний,-
ты
хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
2
Славьте
меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю
"nihil".
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что
книги!
Я раньше думал -
книги делаются так:
пришел поэт,
легко
разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак -
пожалуйста!
А
оказывается -
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от
брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла
воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев
какое-то варево,
улица корчится безъязыкая -
ей нечем кричать и
разговаривать.
Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим
снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.
Улица муку
молча перла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек
горла,
пухлые taxi и костлявые пролетки
грудь испешеходили.
Чахотки
площе.
Город дорогу мраком запер.
И когда
-
все-таки!-
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло
паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет
карать!
А улица присела и заорала:
"Идемте жрать!"
Гримируют
городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов
разлагаются трупики,
только два живут, жирея -
"сволочь"
и еще
какое-то,
кажется, "борщ".
Поэты,
размокшие в плаче и
всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
"Как двумя такими выпеть
и
барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?"
А за поэтами -
уличные
тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.
Господа!
Остановитесь!
Вы
не нищие,
вы не смеете просить подачки!
Нам, здоровенным,
с шаго
саженьим,
надо не слушать, а рвать их -
их,
присосавшихся бесплатным
приложением
к каждой двуспальной кровати!
Их ли смиренно
просить:
"Помоги мне!"
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в
горящем гимне -
шуме фабрики и лаборатории.
Что мне до
Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я
знаю -
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у
Гете!
Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу
новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка
живого
ценнее всего, что я сделаю и
сделал!
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня
крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами,
обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и
грязь изъязвили проказу,-
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами
омытого сразу!
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как
мы,
от копоти в оспе.
Я знаю -
солнце померкло б, увидев
наших душ
золотые россыпи!
Жилы и мускулы - молитв верней.
Нам ли вымаливать
милостей времени!
Мы -
каждый -
держим в своей пятерне
миров
приводные ремни!
Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы,
Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал
бы:
"Распни,
распни его!"
Но мне -
люди,
и те, что обидели
-
вы мне всего дороже и ближе.
Видели,
как собака бьющую руку
лижет?!
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как
длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого
не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных
орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас
- его предтеча;
я - где боль, везде;
на каждой капле слезовой
течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души,
где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч
Бастилий!
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к
спасителю -
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая!-
и
окровавленную дам, как знамя.
3
Ах, зачем это,
откуда
это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!
Пришла
и голову
отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.
И -
как в гибель
дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк -
сквозь
свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив
исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в
жирном человеке
взял и сказал:
"Хорошо!"
Хорошо, когда в желтую
кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда брошенный в зубы
эшафоту,
крикнуть:
"Пейте какао Ван-Гутена!"
И эту
секунду,
бенгальскую,
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни
на...
А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое
лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать,
как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в
черепе!
Вы,
обеспокоенные мыслью одной -
"изящно пляшу
ли",-
смотрите, как развлекаюсь
я -
площадной
сутенер и карточный
шулер.
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия
слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный
глаз.
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и
жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вся земля
поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут -
губы
вещины
засюсюкают:
"цаца, цаца, цаца!"
Вдруг
и тучи
и
облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся
белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея,
вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду
кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,
запутавшись в
облачных путах,
вытянул руки к кафе -
и будто по-женски,
и нежный как
будто,
и будто бы пушки лафет.
Вы думаете -
это солнце
нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять
мятежников
грядет генерал Галифе!
Выньте, гулящие, руки из брюк
-
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук -
пришел
чтоб и бился лбом бы!
Идите,
голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом
грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в
праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела
опошлить!
Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил
Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного
праздника -
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши
лабазников.
Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за
кем-то
вгрызаться в бока.
На небе, красный, как
марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
Уже
сумашествие.
Ничего не будет.
Ночь придет,
перекусит
и
съест.
Видите -
небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством
звезд?
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь
глазами не проломаем,
черную, как Азеф!
Ежусь, зашвырнувшись в
трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу - глаза
круглы,-
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону
намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь - опять
голгофнику
оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем
месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из
всех твоих сыновей.
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти
времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики - отцы,
девочки -
забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и
придут они -
и будут детей крестить
именами моих стихов.
Я,
воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном
Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает -
от
часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души
незабудки.
4
Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не
могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся
ямкою
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо
прошамкаю,
что сегодня я
"удивительно честный".
Мария,
видишь -
я
уже начал сутулиться.
В улицах
люди жир продырявят в четырехэтажных
зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой
таске,-
перехихикиваться,
что у меня в зубах
- опять!-
черствая
булка вчерашней ласки.
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый
жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах
-
да!-
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз -
да!-
из
опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в
экипажах лощился за жирным атлетом атлет;
лопались люди,
проевшись
насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей
стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых
котлет.
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое
слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я
человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку
Пресни.
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я
железное горло звонка!
Мария!
Звереют улиц выгоны.
На шее
ссадиной пальцы давки.
Открой!
Больно!
Видишь -
натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!
Пустила.
Детка!
Не
бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою
сидят,-
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и
миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в
измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц,-
"любящие
Маяковского!"-
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших
цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но
дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не
дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Мария!
Поэт
сонеты поет Тиане,
а я -
весь из мяса,
человек весь -
тело твое
просто прошу,
как просят христиане -
"хлеб наш насущный
даждь нам
днесь".
Мария - дай!
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как
поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием
равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как
солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою
единственную ногу.
Мария -
не хочешь?
Не
хочешь!
Ха!
Значит - опять
темно и понуро
сердце
возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в
конуру
несет
перееханную поездом лапу.
Кровью сердце дорогу
радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет
Иродиадой
солнце землю -
голову Крестителя.
И когда мое количество
лет
выпляшет до конца -
миллионом кровинок устелется след
к дому моего
отца.
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о
бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:
- Послушайте, господин бог!
Как
вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие
глаза?
Давайте - знаете -
устроимте карусель
на дереве изучения добра и
зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по
столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в
рае опять поселим Евочек:
прикажи,-
сегодня ночью ж
со всех бульваров
красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь
головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь -
этот,
за тобою,
крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им -
сахарным
барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из сервской
муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у
каждого есть голова,-
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать,
целовать, целовать?!
Я думал - ты всесильный божище,
а ты недоучка,
крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный
ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной
тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до
Аляски!
Пустите!
Меня не остановите.
Вру я,
в праве
ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите -
звезды опять
обезглавили
и небо окровавили бойней!
Эй, вы!
Небо!
Снимите
шляпу!
Я иду!
Глухо.
Вселенная спит,
положив на лапу
с
клещами звезд огромное ухо.
|
